«Совок». Жизнь в преддверии коммунизма. Том I. СССР до 1953 года - Эдуард Камоцкий

не финская кампания и не освобождение Белоруссии. Это новая германская война, фронт от моря и до моря и поток похоронок.

Со времени окончания Гражданской войны прошло всего 20 лет, у них Гражданская слилась с Германской в одно многолетнее бедствие. Физическое бедствие голода, холода и изнурительного труда и бедствия души в страхе за жизнь мужей и сыновей.

Нас подростков настолько убедили в нашем могуществе, что первой мыслью у меня было: «Ну, немцы дураки, теперь им конец».

Почему только «теперь»? Да потому, что до этого, для читателей моего уровня понимания, газеты представляли дело так, что война идет на равных, но с некоторым перевесом немцев. «Но, теперь-то уж Германии конец. Он (Гитлер), не смотря на перевес, с одной Англией не смог справиться, вот дураки».

А за нами разгром японцев на озере Хасан, на Халхин-Голе, прорыв линии Маннергейма, слухи о победоносных стычках с немцами, когда они в Польше пытались зайти на территорию, занятую нашими войсками.

Какими жертвами, и каким перевесом сил достались нам победы – даже задавать такие вопросы было предосудительно. Все победы были благодаря храбрости красноармейцев, умению командиров и моще нашего оружия. Мы насмотрелись фильмов: «Три танкиста», «Если завтра война», «Истребители».

С хорошим настроением после купания пришел с взморья дядя Вячик и узнал про выступление Молотова. Последний раз на долгие годы пообедал в доме родителей, попрощался с ними и уехал. Ушел на войну. Я не помню слез. Дедушка с бабушкой пережили Японскую, Германскую, Гражданскую, Раскулачивание, Финскую. На эту войну ушел единственный сын. Что можно было ждать? Да, всё.

В 2013 году, говоря о моем повествовании, Неля Николаевна Фёдоровых поведала мне про сцену, которая ей запомнилась, хотя ей было всего три с половиной года. Это было в Кировской области в селе Топурово. Только что началась война, естественно мужчины затаив дыхание, в напряжении ждали грозных повесток, и когда повестки пришли, разряжая напряжение, они так набрались, что падали после первого шага. Идти они не могли; тогда их положили на телеги, и на сборный пункт повезли, а следом за телегами до околицы шли и голосили матери и жены, поливая растянувшуюся на четыре года дорогу войны слезами.

Вскоре пришла повестка и Нелиному отцу – он был учителем и, подбросив ее несколько раз, ушел в неизвестность – пропал где-то в Среднерусских болотах без вести. После того, как отца взяли в армию, мать с детьми перебралась в Киров. Их детский садик был рядом со школой, в которой был госпиталь. Школу и садик разделял только штакетник, по одну сторону которого гуляли дети, а по другую ходячие раненные бойцы. Иногда к штакетнику подходил боец и спрашивал: «А кто у вас Петя?», или: «Девочки, а есть у вас Ниночка?» И если такой ребенок находился, то боец просил подойти, и доставал из кармана кусочек сахара. Кусочек был со следами табака, боец его старался очистить, и дети были рады сладости, хотя нянечка говорила, что сахар нужен самому бойцу, чтобы он быстрей поправился.

В конце войны дети давали концерт в госпитале. Не важно, что они там могли зрителям представить, само появление детей в госпитале было для бойцов праздником. После концерта спросили, есть ли среди детей девочка Неля. Неля отозвалась, и ее подвели к раненному, у которого в Сибири была такая дочь. Его голова была сплошь забинтована, в повязке были только два небольших отверстия – для носа, чтобы дышать и для рта, чтобы можно было как-то его покормить. Звуки, которые он издавал, наклонившись к его рту, понимал боец, который подвел к нему Нелю. Боец открыл тумбочку и достал кусочек сахара. На протестующий жест девочки, строго прошептал: «Бери».

Прошло еще почти 20 лет. Неля, разговаривая с товаркой, которую тоже звали Нелей, рассказала ей эту историю, и вдруг товарка уронила голову на стол и в голос зарыдала: «Неля, ведь это был мой отец. Ведь мы из Сибири, и похоронку получили уже после войны».

У переживших войну, одна молитва: «Отче наш, яви любую Свою волю земным нашим правителям – «Лишь бы не было войны». Дядя Вячик ушел на войну.

В первый день войны, часов в 5 вечера мы с Валиком пошли к колодцу у шоссе за водой. Раздалась зенитная стрельба со стороны Парголово, низко над лесом шел тяжелый самолет. С началом войны сразу все было приведено в боевую готовность, но информации никакой и стреляли по своему самолету, который шел по направлению к аэродрому в Новой деревне – это окраина Ленинграда.

Через несколько дней, когда мы купались на взморье, со стороны Лисьего Носа, из-за мыса появились 9 самолетиков У-2, которые летели тремя звеньями по три в звене. Т. е. целая эскадрилья. На бреющем полёте они летели в сторону города туда, где у Новой Деревни был аэродром, а вокруг них вилось звено из трех истребителей И-16. Истребители сзади сверху заходили в атаку строчили из пулемета, взмывали вверх и снова заходили в атаку. Нам казалось, что это прямо над нашими головами происходит и мы, стоя по пояс в воде, ныряли, чтобы спастись от пуль.

Скорость У-2 примерно 100 км/час, а скорость И-16 больше трехсот, так что истребители вились вокруг У-2, как вокруг неподвижной цели. Пока над нами летели, сделали два или три захода и все мимо. И этим И-16 предстояло вступить в бой с Мессершмиттами, и вступали. А что делать? Воевали тем оружием, которое было. Наконец у одного У-2 появился огонек на верхнем крыле, и самолетик стал медленно снижаться. Остальные долетели до аэродрома и такие вот букашки днем, на глазах у боевых ассов могли разнести в пух и прах наш аэродром. Впоследствии У-2 с успехом использовались как ночные бомбардировщики и немцы уважительно их называли «ночными ведьмами», потому что летали на них женщины, но ночью.

В кустарнике между Лахтой и Старой Деревней подбитый самолет достиг земли, подмял кусты и встал на попа: носом в землю, хвостом вверх. Вся Лахта бросилась к самолету, а мы из воды на берег. Из кабины выбралась девушка. Народ чуть её не разорвал, но нашлись силы остановившие расправу, а то пошел разговор: не шпионка ли. Даже летчики, базирующиеся около Ленинграда, не имели связи и, вероятно, плохо представляли себе характер немецкой воздушной армии. Вероятно, с какого-то учебного аэродрома эскадрильи учебных самолетов У-2 было приказано перелететь на ленинградский аэродром. Кто-то кого-то не известил, и бесстрашные летчики ПВО бросились в атаку на свои учебные машины.

Позже на домах, на заборах, в магазинах появились плакаты с изображением силуэтов немецких самолетов – нам-то зачем?

Я был свидетелем ещё одного эпизода. Примерно в это же время, т. е. в первые дни войны низко над лесом в сторону города шел тяжелый самолет, а высоко в небе был легкий. Легкий бросился в атаку на тяжелый. С тяжелого ударил пулемет и легкий как летел вниз, так и врезался в землю. Что тяжелый был наш – это бесспорно, а чей был легкий – наш или разведчик немецкий я не могу точно сказать, домыслы есть, но здесь они не к месту. А на нашей общей кухне и домыслы были, и воспоминания и рассказы были, один фантастичнее другого.

Разговоры взрослых соседей шли о предательстве и вспоминались эпизоды из Первой Мировой войны, о которой они сами слышали в таких же разговорах, будучи на 25 лет моложе. Из этих пересказов мне запомнились некоторые.

В Первую Мировую у немцев было много снайперов, да и вообще, только высунешься из окопа, тебя хлоп и нету. А один из офицеров спокойно так выходит из окопа, ещё постоит, высморкается, как бы в насмешку, и идет в другой окоп. И подзуживает солдат, чтобы не боялись. А потом выяснилось (вроде немца в плен взяли), что этот офицер был немецким шпионом, а условным сигналом, чтобы в него не стреляли, был взмах белым носовым платком. Вот он каждый раз и сморкался.

Ещё рассказывали, что мыло солдатам давали, от которого те тифом болели, – и этому верили. Извечное стремление видеть причину своих бед в кознях недругов.

На нашей турбазе был сторож 15-го года, т. е. в 90-м, когда я с ним встретился и уже писал эти